Изображения Иоанна Предтечи, последнего ветхозаветного пророка и Крестителя, который стоит в трехчетвертном повороте в одеждах аскета-пустынника со свитком в руке и молится перед благословляющим его Христом в сегменте неба, встречаются уже в греческих миниатюрах XI века. В надписях на свитках обычно цитировался отрывок Евангелия от Иоанна, содержащий свидетельство Предтечи о явлении в мир Спасителя – Агнца Божия, «Который берет на Себя грех мира» (Ин. 1: 29). Как правило, пророк изображался на фоне условного пейзажа, неподалеку от его фигуры располагалось древо с секирой у корня, напоминающее об известной проповеди Иоанна в пустыне (Мф. III, 10; Лк. III, 9), а иногда – чаша или блюдо с главой Предтечи. Слова этой проповеди о том, что всякое древо, «не приносящее доброго плода», надлежит срубить и бросить в огонь, содержали намек на дальнейшую судьбу пророка. Исполнив свое предназначение приготовить пути Христу, уже начавшему земное служение, Иоанн Предтеча сам стал «срубленным древом». Вместе с тем такие композиции вызывали и более сложные символические ассоциации: чаша с главой воспринималась как прообраз евхаристической жертвы, а предстояние Предтечи Господу – как его моление за род человеческий на грядущем Страшном Суде, о котором также напоминал образ древа с секирой.

Тихон Филатьев – один из самых известных иконописцев царской Оружейной палаты, работавший в 1670–1730-х годах. В публикуемой иконе 1689 года с ясно читаемыми авторской подписью и датой создания в нижнем левом углу, художник интерпретирует сюжет в соответствии с многочисленными нововведениями, получившими распространение в русском искусстве со второй половины XVII века. Однако используя приемы «живоподобного» письма, вводя в изображение элементы прямой перспективы и другие заимствования из западноевропейской живописи, он принципиально следует древней византийской иконографии, которую, как и другие художники Оружейной палаты, дополняет повествовательными деталями, имеющими нравоучительный смысл.

Огромная фигура Иоанна Предтечи в молении, предстоящего буквально «лицом к лицу» Христу Вседержителю в облаках, разделяет композицию на две равные части. Кажется, что в характере этого предстояния отражается не только почитание Предтечи величайшим среди святых, но и новый оттенок «приватной» религиозности в Московском царстве XVII века. Надпись на свитке пророка представляет собой уже упомянутую цитату из Евангелия от Иоанна (Ин. 1: 29), которая дополнена прошением ко Христу взять на себя бремя грехов верующих в Него и спасти их, что подчеркивают евхаристический и эсхатологический акценты в интерпретации образа в целом.

В правой части композиции на фоне фантастической архитектуры разворачивается цикл миниатюрных сцен из жизни пророка. В палатах за его фигурой в барочном интерьере комнат с тяжелыми завесами представлено «Рождество Иоанна Предтечи» пространной редакции. Кроме праведной Елизаветы на ложе, служанки и сцены омовения младенца в купели здесь изображен его отец, первосвященник Иерусалимского храма Захария, пишущий имя новорожденного на свитке, поскольку был наказан немотой за неверие в предсказание о рождении у него сына, «великого пред Господом» (Лк. 1: 11–20). Справа, в глубине галереи высокого дворца Ирода с характерными ренессансными архитектурными формами, видны воины, ведущие пророка на казнь, а на переднем плане, рядом с выступающим порталом дворца, помещена сцена Усекновения главы. Палач кладет отрубленную голову Иоанна на блюдо, которое держит в руках Иродиада в короне, стоящая с двумя служанками над поверженным телом Предтечи. Пространные надписи на белом полотнище над этой сценой и в золотом картуше в нижнем левом углу иконы поясняют смысл происходящего и обличают «беззаконного» царя Ирода Антипу вместе с Иродиадой и ее «бесстыдной» дочерью Саломией, повинных в мученической смерти пророка.

В левой части композиции изображен полный гармонии и тишины пейзаж, населенный зверями и птицами, – мир «прекрасной пустыни», открытый для непосредственного общения с Господом и поэтически описанный в русской литературе XVII века, образ утраченного людьми после грехопадения рая на земле. В отличие от пространства человеческой истории здесь нет ни страстей, ни убийства – слон и верблюд, олени, волки и зайцы, филин, утки и дятел смиренно сосуществуют друг с другом. Несмотря на отсутствие секиры, изображение засохшего, словно обрубленного дерева на берегу пруда с плавающими лебедями напоминает о проповеди Иоанна Предтечи в пустыне. На то, что здесь представлен мир, очищенный от греха и всех «древ, не приносящих доброго плода», который ассоциируется не только с потерянным раем, но и с уготованным для праведников Царствием Небесным, указывает деликатно намеченное рисунком изображение града с высокими крепостными стенами и башнями – символический образ Горнего Иерусалима.