Картина написана на евангельский сюжет (Ин.18:38) и входит в так называемый «Страстной цикл» Николая Ге, над которым он работал в 1884–1894 годах. Впервые в русском искусстве Ге столь явно порывает с многовековой традицией изображать Христа как человека, красивого духом и телом. Христос в картине мал ростом и тщедушен, худ и измучен, но тем не менее напор грубой силы, жестокой воли и самоуверенности Пилата разбиваются о чувство внутреннего достоинства, сознание своей правоты и естественное чувство нравственного и духовного превосходства Христа, которое органично присуще ему и недоступно пониманию Пилата. Пилат упоен своей властью, богатством, он – олицетворение самодовольной сытости. Художник дает фигуру прокуратора Иудеи со спины, подчеркивая ее плотность, скульптурность. Пилат вопрошает: «Что есть истина?», но ему не нужен ответ оборванного нищего. Этот человек в таинственном полумраке тени и есть Истина.

Яркое южное солнце заливает весь передний план композиции. Цвет становится резким до боли, резок контраст между лимонно-желтыми плитами пола и черной тенью от фигуры Пилата, резок и выразителен жест его руки с растопыренными пальцами, обращенный к Христу. Лаконизм и острота композиционного, цветового, светового решения роднит картину Ге с образным миром плаката.

Столкновение Христа и Пилата приобретает общечеловеческий смысл, это трагедия бескорыстного, светлого человека, подавленного грубой властной силой, непонятого и подвергаемого расправе. Пружиной сюжетной коллизии в картине является столкновение двух контрастных человеческих характеров, за которыми встают два различных мировоззрения, два миропонимания, контрасты материального и духовного, односторонности и глубины, силы и слабости, света и тени.

Картина экспонировалась на 18-й выставке Товарищества передвижных художественных выставок, но вскоре по приказу санкт-петербургского градоначальника была снята. Скандальная судьба произведения и экспрессивная, казавшаяся в то время публике «неряшливой», живопись заставили П.М. Третьякова воздержаться от ее приобретения. Тогда страстным адвокатом Ге и его картины выступил Л.Н. Толстой. Третьяков картину не понимал, не хотел помещать в своей галерее, опасаясь надзора полиции, но все-таки приобрел ее, положившись на авторитетное мнение Толстого, считавшего работу Ге «эпохой в христианском искусстве».