Лабас внимательно и увлеченно следил за творчеством Татлина еще со студенческих лет, восхищаясь и его знаменитой Башней III Интернационала, и живописью, и контррельефами. Позже они эпизодически встречались, а потом стали соседями по мастерским и подружились.

Лабас много рисовал Татлина и на нескольких портретах изобразил его играющим на бандуре. Татлин обладал незаурядным музыкальным дарованием; пение украинских песен под собственный аккомпанемент на бандуре помогло ему в 1913 году попасть в Берлин и Париж. Он рассказывал: «Жилось трудно. Услышал, что устроили выставку прикладного народного искусства, ее повезут в Берлин, ищут живых экспонатов – нужен бандурист, хорошо бы слепец. Сказал: могу петь и слепцом быть. Попросили показать. Изобразил. Понравилось. Шью украинские шаровары и репетирую слепца». А чуть позже Татлин съездил в Париж и играл на бандуре в мастерской Пикассо, работы которого он мечтал увидеть.

Художник Виктор Эльконин вспоминал: «Татлин играл на своей бандуре потрясающе. Все, кто его слышал, никогда не могли об этом забыть. Он играл и пел. Пел он украинские думы, исполнял их артистически, в соответствии со стилем пения слепцов-бандуристов, и при этом еще как-то закатывал глаза, так что зрачков почти не было видно. В сочетании с его худобой и рубленым лицом – создавалось впечатление, что это слепец, играющий и поющий на ярмарке».

Несколько бандур Татлин смастерил сам. Иногда он приходил к Лабасу с бандурой и просил: «Шурочка, настрой, у тебя же абсолютный слух». Лабас любил слушать татлинскую игру и пение, но столь же важно для него было и запечатлеть музицирование друга; в нескольких коллекциях хранятся портреты Татлина с бандурой, выполненные в разные годы и в разных графических техниках.

В выразительном портрете-наброске Лабас легкими касаниями карандаша намечает наморщенный лоб, прикрытые глаза, передавая состояние отрешенности, сосредоточенного погружения в музыку.