Творческая позиция Николая Павловича Ульянова, живописца, театрального художника, писателя, отличалась своеобразием. Он не проходил мимо пластических исканий современников, но предпочитал придерживаться собственной концепции «искусства без манифеста», так как считал, что неукоснительное следование принципам, сформулированным в громко заявленных программах, сковывает самостоятельность их создателей, ведет к рождению «нового академизма». Он полагал, что «писать можно по-современному, только не по-модному – а главное – по-всегдашнему, по-вечному». Ульянов сохранял верность этому принципу и в 1930–1940-е годы, когда в советском искусстве главенствовал соцреализм. Художник не отказался от острых композиционных решений, однако в сравнении с ранним творчеством его живопись стала более мягкой, интонация обрела проникновенность.

В августе 1941 года Н.П. Ульянов вместе с больной женой, художницей А.С. Глаголевой, отправился в эвакуацию, сначала в Нальчик и Тбилиси, затем в Самарканд, где прожил почти полтора года.

Город с его архитектурными памятниками, непривычный быт, многоцветие восточных базаров не оставили художника равнодушным. Немалую роль в выборе сюжета для картины сыграло то, что Ульянова с семьей поселили в келье-худжре знаменитого медресе Шердор (Шир-Дор), и он мог наблюдать за тем, как на территории памятника ведутся реставрационные работы. Так родилась композиция, которую художник повторял неоднократно. В построении образного ряда он мыслит как театральный художник. Фасады мечети и минарета выступают в роли задника, а площадки на лесах превращаются в сцену, так что действие получает развитие во времени: начинается на уровне мозаичного фриза и завершается площадкой рядом с куполом. Яркая синева южного неба откликается в изразцах, сохранившихся на охристых стенах сооружения, напоминая о «заклинании бирюзой огненности пустыни», о которой писал К.С. Петров-Водкин.