Получив известие о начале Русско-турецкой войны (1877–1878) Василий Верещагин в апреле 1877 года отправился на Балканы в штаб действующей армии. После тяжелого ранения на Дунае он долго восстанавливался в госпитале. Зимой 1877 года художник перешел в армейский корпус Михаила  Скобелева. В это время, несмотря на холода, высшее командование приказало русским войскам срочно перейти через Балканские горы, отсекая туркам путь отступления к Адрианополю. Для осуществления этой военной операции требовалось освободить от турецких войск деревню Шейново в горах. 28 декабря Верещагин принял участие во взятии русскими войсками этого хорошо укрепленного турками военного комплекса, контролирующего подступы к Шипкинскому перевалу, открывающему путь на Адрианополь. Колонна Скобелева сыграла в наступлении решающую роль. Результатом атаки стала капитуляция главнокомандующего шипкинской турецкой армией Вессель-паши. С этого момента исход войны был предрешен: русской армии открылся беспрепятственный путь до Адрианополя и далее до самого Константинополя.

Верещагин был одним из тех, кто не сомневался в обоснованности ввода войск в «Царьград». Но союзники Турции (Англия и Австрия), угрожая России началом военных действий, не позволили этому осуществиться. Вместо победного входа в Константинополь русские подписали унизительный для себя Сан-Стефанский мирный договор. По его условиям захваченная «русской кровью» Шипка отошла туркам. Узнав об этом, художник, недавно потерявший в сражении под Плевной брата, очень тяжело переживал тщетность гибели под Шипкой почти 6000 русских. Будучи очевидцем событий, он не смог оценить «осторожной» дипломатии Александра II.

Картина изображает заснеженную горную долину, по которой вдоль шеренги вытянувшихся струной солдат несется на белом коне в направлении зрителя Скобелев. «Войска стояли левым флангом к горе св. Николая, фронтом к Шейново. Скобелев вдруг дал шпоры лошади и понесся так, что мы едва могли поспевать за ним. Высоко поднявши над головою фуражку, он закричал…: Именем отечества, именем государя, спасибо, братцы! Слезы были у него на глазах», – вспоминал Верещагин. На первый взгляд, налицо героический сюжет: решающее сражение выиграно, победа русских в войне определена. Но художник (не в пример «комнатным стратегам», пишущим парадные картины, ни разу не побывав при этом под пулями) буквально «выворачивает наизнанку» сцену парадного галопа Скобелева перед войском. Живописец и в прямом, и в переносном смысле на первый план выносит не победу, а напрасную, неоправданную гибель людей - чьих-то сыновей, мужей, отцов. «Между праздничными картинами войны… и картинами войны такой, какая она есть, разница громадная… не место и не время обсуждать, все ли войны таковы, а также «бьются ли войны жертвами народа и отдельных личностей» или бывает иногда наоборот…», – писал Верещагин Павлу Третьякову, проявляя очень личную, нехарактерную для военного художника позицию.

Это единственная картина, включающая в себя автопортрет Верещагина, скачущего в свите Скобелева. Кажется, оба бескомпромиссных человека чувствовали и свою вину за то, что огромные потери русских под Шипкой не только не были отомщены, но благодаря непоследовательным политическим решениям, оказались во многом напрасными.