Картина крупного формата на фоне камерных работ Сомова воспринимается как попытка создать обобщенный символический образ прошлого. На полотне зритель застает излюбленную мастером конфиденцию – уединенную встречу двух дам и кавалера в почти геральдически-симметричных боскетах парка. Во всем подчеркивается бутафорность, театральность. Три трельяжные арки и три фигуры. Своей застылостью персонажи напоминают обманочные картонные персоны, коими любили украшать парки XVIII века. Их механические жесты подобны движениям оживших кукол. Художник как будто освещает сцену вспышкой воспоминания и боится превращать кукольных персонажей в живых людей. Можно вызвать видение прошлого из тьмы забвения, но вернуть ему полноту и яркость подлинной жизни невозможно. Отсюда - меланхолическая ирония Сомова.

В цветовых сочетаниях ощущается свойственная художнику пряность и острота "едкой невыдыхающейся соли", по меткому замечанию Александра Бенуа. В колорите преобладают краски патины и бронзы. Бронза варьируется от безжизненного цвета заката, до фальшивой позолоты виноградных гроздей. Бирюза - от крадущегося по углам холодного сумрака и патины до ледяного пламени платья сидящей дамы. Эти колористические аранжировки навевают воспоминания о цветовой гамме русского барокко. В этом умении уловить флюиды прошлого проявляется качество, которое мирискуссники называли «эпошистостью». Сомов постоянно напоминает, что это не прошлое, а его эхо, стилизация, преломленные в сознании ностальгирующего по старинной гармонии художника Серебряного века.

Фальшивы и поддельны в картине не только краски, но и лица-маски, парики и жесты персонажей. Фальшивы чувства. На этой театральной сцене ничего не происходит. Торжественное предстояние вырастает в формулу "улыбающейся скуки вечного повторения", "почти демоническую атмосферу мертвенной игры, автоматического эротизма". Лишь художник стремится заглянуть "по ту сторону существования", наполняя переживание хрупкой красоты минувшей эпохи драгоценными деталями.

Вячеслав Иванов, посвятивший художнику знаменитые «Терцины», очень точно подметил самоироническую интонацию сомовского ретроспективизма, создающую атмосферу изощренной эстетской игры со зрителем, в которую он так мастерски умеет погружать:

«О Сомов-чародей! Зачем с таким злорадством

Спешишь ты развенчать волшебную мечту

И насмехаешься над собственным богатством?

И своенравную подъемля красоту

Из дедовских могил, с таким непостоянством

Торопишься явить распад и наготу

Того, что сам одел изысканным убранством…»