Жанр ню был с давних пор любим художниками разных школ и направлений. Мастера кисти Советской России не составляли здесь исключения. Маврина обращалась к этому жанру со времен учебного рисования во Вхутемасе и привносила в него изрядную долю своего задорного лукавства, юмора и изобретательности. В этом гедонистическом, по сути, жанре в полной мере проявился вольный и жизнеутверждающий характер художницы. Она всегда любила само вещество краски и в живописи на холсте, и в живописи на бумаге (которую с достаточной условностью относят к графике). Маврина наслаждалась, работая с этим веществом. Однако чуть ли не с наибольшей силой она ощущала наслаждение от работы с ним, когда писала своих обнаженных, то есть пыталась воспроизвести на холсте или бумаге вещество человека – его телесность. Расцвет этой стороны ее творчества приходится на конец 1920-х – 1930-е годы.

Художница вернулась к жанру ню в послевоенное время, хотя постепенно он претерпевал в ее творчестве значительные изменения. Существует ряд работ довольно большого формата, на которых в произвольном цвете представлены обнаженные женщины, немолодые и не очень привлекательные, сидящие боком или спиной к зрителю. В отличие от своих более ранних ню, Маврина теперь почти полностью закрашивает эти рисунки каким-то одним доминирующим цветом, по которому они и получают свои названия – «Голубая натурщица», «Розовая натурщица» и т.д. И это опять заставляет вспомнить столь ею любимых французов, особенно Матисса.

В «Голубой натурщице» 1967 года изменяется то самое понятие телесности, которое было так важно для художницы в более раннее время. Полностью закрашивая фигуру обнаженной женщины, она словно бы нивелирует это понятие. Теперь Маврина использует шероховатую оберточную бумагу, что, вероятно, еще сильнее должно подчеркнуть возраст героини, как, впрочем, и ее самой. Но мысли об этих печальных обстоятельствах словно бы отодвигаются интенсивностью голубого цвета на фоне довольно ярких и изысканных сопутствующих желтых, розово-красных и черных. И прямая осанка изображенной женщины, и ее непринужденная поза, несмотря на красноречиво развернутые к зрителю часы, заставляют задуматься: а можно ли здесь говорить об увядании и старости?