Получив заказ Третьякова в 1875 году на исполнение портрета жены коллекционера Веры Николаевны (1844–1899), двоюродной сестры Саввы Мамонтова, крупного предпринимателя и мецената, Крамской писал, что портрет его очень интересует и у него уже есть видение картины. Тогда же Вера Николаевна отметила в своем дневнике, как они с мужем довольны «затеей Ивана Николаевича представить меня гуляющей летом в роще, именно в Кунцеве, моем любимейшем местечке возле Москвы!».

Случайна ли идея большого портрета-прогулки Веры Николаевны в год приобретения Третьяковым живописного портрета Ивана Шишкина, изображенного посреди летней зелени, освещенного ярким полуденным солнцем? Не только успех портрета Шишкина, но и очевидные устремления русской живописи к поиску новых приемов живописного языка, проявившиеся уже в 1870-е годы, подвигли Крамского к избранному замыслу.

Задумав почти парадную композицию, он очень быстро исполнил акварельный этюд, в котором изобразил Веру Николаевну в светлом платье на фоне парка в Кунцеве, где Третьяковы многие годы снимали дачу.

Работа затянулась на несколько лет. Крамской не раз признавался Третьякову, что не доволен портретом, считая неудачу во многом связанной с отсутствием натуры. Живя в Петербурге, ему было трудно организовать приезд в Москву. Его отвлекала не только занятость заказами, обеспечивающими жизнь большой семьи, но и погруженность в эти годы в работу над задуманным полотном «Хохот. Радуйся царю Иудейский!». Судя по письмам, Крамской несколько раз принимался за портрет Веры Николаевны, то переделывал лето на осень, то просил прислать Третьякова фотографию супруги, то, по его выражению, платье «совершенно перешил», красную шаль заменил белым шарфом, то волновался о «цвете лица» своей модели, то зеленую ветку ему написал Шишкин. А тем временем Вера Николаевна записывала в дневнике о приятном общении с художником, о том, как на сеансах часто присутствовали ее дети. И однажды она попросила Крамского оставить в портрете напоминание о каждом из них: «…и выдумали мы /…/ в изображении божьей коровки, сидящей на зонтике, Машурочку, под видом жука – Мишу, бабочки – Любочку, кузнечика – Сашу, а Веру напоминала бы мне птичка на ветке». Спустя некоторое время Третьяков написал Крамскому: «После Вашего отъезда нашел птичку совершенно, по-моему, лишнею, но теперь, значит, уж судьба ей оставаться».

Тем не менее коллекционер как мог поддерживал художника, понимая возникшие трудности. Весной 1877 года Крамской переслал портрет в Москву, сообщив, что кончил все, что возможно было сделать без натуры. Последний раз упоминание об этом портрете встречается в 1879 году, Крамской надеялся еще внести поправки.

Портрет предназначался для домашних и близких семье Третьяковых и потому от него ожидали камерности, теплоты и душевности, чего никак не удавалось достичь Крамскому в парадной композиции. По единодушному признанию, портрет остался незавершенным. Соединения фигуры с фоном не произошло, он так и воспринимается, как театральная декорация.

И словно извиняясь перед уважаемыми заказчиками, Крамской в 1879 году исполнил другой портрет супруги коллекционера – поколенный, который сразу приобрел Третьяков.